Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.
— Черт с ней, с географией — выходной ведь.
— Все одно — учить надо.
— А зачем мужней бабе география? — раздеваясь, спросила Варька. — Пироги с нею печь лучше?
— Это не ты первая спрашиваешь.
— А кто еще?
— Митрофанушка. Недоросль.
— Завистливая ты, Лидка. Обидно, что ли, что Петр Михайлович ко мне ходит?
— А почему к тебе? Может, к обеим?
— К обеим! Ты же старше его на три года, и в зеркало погляди — сохлая, как осенний лист!
— Это уже слышала и в зеркало глядела. А откуда взяла, что я старше?
— В кадры бегала. Знакомая у меня там.
— Ну, спи. К тебе, так к тебе.
Петр Михайлович зачастил к сестрам. Каждую субботу он приносил . с собой шоколадные конфеты или фруктовый торт, стесняясь, отдавал их Варьке. Та хозяйственно складывала конфеты в тарелку, ставила на стол, предлагала Петру Михайловичу:
— Вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. И нам тоже хватит.
— Я, если позволите, лучше покурю, — лез за портсигаром учитель.
Однажды Лида задержалась на комсомольском бюро и пришла домой уже затемно. Войдя в комнату, увидела: Варька гладит учителя подлинным льняным волосам, а тот что-то говорит прерывающимся голосом.
С этого раза Лида старалась проводить субботние вечера у подруг. Под глазами у нее появились синие тени, и она старалась уверить себя, что это от усталости. Чтобы Варька не заметила перемены, Лида припудривала лицо и норовила сидеть в тени.
— Ну как у вас — все хорошо? — иногда спрашивала она сестру.
— Все, — небрежно роняла Варька. — Только робкий он, будто немой. Молчит и руки за спину прячет.
— Что ты говоришь! — вспыхивала Лида. — Отчего же это?
— А кто его знает! Недотепа какой-то. Самой все приходится.
— А что «все»? — холодела Лида.
— Много будешь знать — скоро помрешь.
Как-то ночью, ворочаясь в кровати, Варька завела с Лидой серьезный разговор. Речь шла о том, что у сестер одна комнатка, и если Варька выйдет замуж — как тогда?
— Не волнуйся, — вяло отозвалась Лида, — уйду в общежитие. А разве у Петра Михайловича нет комнаты?
— Он же только институт кончил, ему не скоро жилплощадь дадут. Угол снимает.
— Я уйду, не беспокойся, — повторила Лида.
— Понятно... Еще попросить хочу...
— О чем?
— Я у тебя штапельное платье совсем заносила. Ты отдай его мне...
Поколебалась немного, добавила:
— Потом, когда разбогатею — верну. И отблагодарю, ты не думай.
— Зачем торговаться? — вздохнула Лида. — Мы же сестры. Бери.
Варька соскочила с постели, обняла Лиду, покружила по комнате:
— Ты не уходи по субботам. Я же вижу. Сиди с нами.
— А зачем?
— Петя при тебе поживей языком мелет.
— Ладно, если будет свободное время.
— Ты найди. Для сестры все же. А то он такой, что и во сне, чай, комара не убьет.
Петр Михайлович продолжал исправно приходить в комнатку сестер. Разглядывая его исподтишка, Лида с удивлением замечала, что он не смотрит ни на нее, ни на Варьку. Глядел учитель куда-то прямо перед собой, будто читал на белой стене не видимые никому, кроме него, письмена.
Оживлялся Петр Михайлович только тогда, когда разговор заходил о литературе или цеховых делах.
— А что вам — цех? — фыркнула как-то Варька. — Вы, небось, нержавейку только в ложках видели?
— Не только, — покачал головой Петр Михайлович. — Я до института здесь работал, во втором мартеновском. Четвертым подручным сталевара.
Лида смутилась:
— Как это? Вы же тогда совсем мальчик были.
— Разумеется. В ремесленном учился — и практику проходил.
— Скажи-ка, — удивилась Варька, — рабочий класс получается.
— Получается...
— Вы, говорят, стихи пишете? — внезапно кинула Варька и искоса взглянула на сестру: «Мне и это известно о Петре Михайловиче».
— Пишу, — покраснел учитель, — только плохие.
— Ужас как трудно, небось, — подбодрила Варька. — Читайте же!
— Хорошо. А вы потом честно скажете — совсем никуда не годное или как?
Петр Михайлович вперил взгляд в стену, сильно покраснел, отчего его волосы стали казаться еще светлее, сказал:
— Я о детстве прочту. А то теперь у меня все какие-то не такие получаются. Даже читать неловко... Только стоя лучше... я уж стоя...
И он стал читать нараспев, так, как читают свои стихи почти все поэты:
Зеленый мир звенит, кипит и плещет,
Зеленый мир утраченного детства,
Осыпанный густой щетиной хвои
И брызгами обветренных озер.
Вот первые сомненья и раздумья,
Внезапные. Да, детство скрылось.
Нам ведь немного жалко
Его забав и развлечений милых;
Его причудливых смешных проделок;
Его багрянца, красящего щеки
В минуты кратковременного гнева;
Обид, которые, как дождь, непостоянны.
Нам детство мило Все плохое стерто
Теченьем времени. Нам кажется прекрасным
Его так быстро отцветающий огонь...
Петр Михайлович остановился, вытер лоб платком:
— Плохо?
— Нет, — заторопилась Лида. — Вы настоящий поэт. Не ожидала.
— Это здорово, — поддержала Варька, бросив быстрый взгляд на сестру. — Точно, как у Маяковского.
— У Маяковского лучше, — вздохнул учитель. — Мне так век не писать.
— И верно, — быстро согласилась Варька. — Рифмы нету и ничего другого...
— Это белые стихи, — забеспокоился учитель. — Тут рифма не нужна.
Лида, хмурясь, посмотрела на Варьку. Та перехватила взгляд и вся сжалась. «Еще треснет по шее, — подумала она, — бешеная какая-то стала».
Учитель еще почитал немного, торопливо простился и ушел.
— Не обязательно словами сыпать, — заметила Лида, — можно и помолчать, если чего не знаешь.
В понедельник, вернувшись позже обычного с работы, Варька спрятала деньги в коробку и раздраженно сказала сестре:
— Чудак он какой-то, учитель этот: тебя нет — молчит, при тебе — слова из него, как пиво из бочки, хлещут. Почему?
— Не знаю. Компанию, верно, любит.
— Ко-ом-панию... — уколола Варька. — Ты губы крась, бледные совсем.
— А зачем?
— Он на тебя такую посмотрит, и я разонравлюсь.
— Ты не разонравишься, ты вон какая нахальная.
— Не нахальная, просто практичная. Размазня никому не нужна.
Варька все чаще и чаще заговаривала с Лидой о комнате.
— Ты попросила бы в цеху, — выговаривала она сестре, — пусть какую-никакую комнатешку выделят. Не втроем же нам жить.
— Не стану я просить, — хмурилась Лида. — Выйдешь замуж — в общежитие уйду.
— Ну, твое дело.
